Владимир – экс-барабанщик «Группы Продлённого Дня» и очень долгое время его воспринимали только так, даже когда стал фотохудожником и сделал свою фото студию. Он давно уже не барабанщик, нет группы, нет тех удивительных 90-х. Давно варится в совершенно другой сфере. По профессии – режиссёр телевидения и кино. После «ГПД», 15 лет работал на телевидении В начале 2000-х занялся тем, чем хотел с детства – превратил фотографию из хобби, в самую важную часть своей жизни. Снимал только девчонок, только обнажёнку, и только так, как хотел сам. У него была отличная команда моделей, и 5-6 лет очень интересной жизни. Как говорит Владимир: «Поверь, я испытывал такой драйв, какой испытывал, когда играл на барабанах в группе. Вид искусства другой, а драйв такой же».
Из интервью с Владимиром Кирилиным для книги «Жизнь стоит того…»:
Как ты попал в «ГПД» и познакомился с Чернецким?
В 1980-м я с другом, клавишником Женей Обрывченко сделал группу «Хронос». Я играл с гитаристом Олегом Клименко (далее – Клим), а Паша Михайленко играл тогда в группе «Мост». Мы репетировали в ХИСИ на одной сцене, но в разные дни. Потом Клим позвал к нам Пашу, так как наш басист серьёзно запил. Так у нас появился будущий костяк «ГПД». Играли в основном Пашины песни в тяжёлом стиле, даже ходили в цепях и всяких металлических прибамбасах. Потом как-то Паша Михайленко позвонил и сказал, что у него есть название «Группа Продлённого Дня». Он всех обзвонил, и все «попробовали на вкус» это название. В то время все давали своим группам многосложные названия.
Саня Чернецкий тогда играл с Сергеем Щелкановцевым (далее – Сэр) то ли в группе «Рок-фронт». Однажды мы пересеклись. Паша Михайленко у нас был мотором перемен: «А вот давайте стиль поменяем. Есть Чернецкий. Ему плохо. Они что-то там с Сэром не поделили по творчеству». Они играли половину вещей Сэра, а половину – Саши. А Чернецкий и в то время уже был личностью творческой, состоявшейся, наполненной. И потом, какой он гитарист? Да и как сильный автор он в той группе не мог выразиться. В общем, по всему выходило, что там ему было неуютно. А у нас в «ГПД» как раз подкрался репертуарный и творческий кризис. Пашины песни играли, но не могли сделать их нормально. Они не становились хитами. Хотя, его лирические песни просто шикарны на мой вкус! И вот, как-то пришёл Чернецкий на репетицию, мы познакомились, сделали пару вещей, и такая энергия покатила! Так и подружились. Появилась у нас практически новая «ГПД»: Саша, Клим, Паша, я и Женя. В общем – попёрло!
Помнишь первую репетицию?
Подробностей не помню, но помню, где она была – в общежитии ХИСИ, в подвале. Толстенные кирпичные стены, окон нет – полный андеграунд. Подземелье с драконами!
Что касается сотворчества в «ГПД», для тебя были персонально сложные моменты, где была спортивная конкуренция или какие-то трудности с двумя творческими единицами – Чернецким и Михайленко?
Нет, не было. Тем более, я – барабанщик и в качели гитаристов не вмешиваюсь. Да и в тексты тогда даже почти не вслушивался. Мне нравилось заниматься аранжировками, стараться, чтобы мы не косячили в игре. Потому что бывало, что мы с Пашей по-разному ритм чувствовали, даже ругались помаленьку из-за этого. Паша – мудрый человек. Очень скоро он понял, что какие-то его вещи не очень подходят к новому репертуару и созданы для другой подачи. Сашины песни – для тяжёлой уверенной подачи, а Пашины – более лирические, многослойные что-ли… Поэтому мы на концертах играли 3-4 вещи Паши, но для затравки, а с середины уже шли Сашины вещи. Думаю, Паша как умный человек совершенно от этого не страдал, программа-то звучала отлично.
Уже совсем недавно, перед моим отъездом в Израиль, лет 5 назад, Паша позвонил мне, и сказал, что будет квартирник. Предложил поиграть с ним. Взяли инструменты. Нас повезли за город: огромный дом, бассейн, плов варится в чане. Какие-то незнакомые люди подходили с коньяком и радостно говорили: «Наконец-то увидели вас живыми». Смешно… Кто-то начал вспоминать: «Когда мы учились в военном училище, в самоволку ходили чтобы на ваши концерты попасть».
Мы играли на квартирнике без подготовки, только вот Пашины старые вещи я ещё помнил, а новых совсем не знал. Но поскольку много лет играли вместе, было не сложно сделать драйв. Я играл, а сам Пашины тексты слушал. Меня это реально зацепило. Я понял, Павел – отличный поэт! Проиграв с ним столько лет, только через 30 лет понял, какой же он сильный лирик! Песни его слышал раньше, но в слова как-то не вникал. Просто, тогда это было – не для «ГПД».
Сейчас я – эмигрант. Эмигрант в Израиле, (как, впрочем, наверное, в любой стране) всегда поначалу оказывается в пустоте. Но, прошло время, и я здесь познакомился с шикарными музыкантами: Андрюха Васильев («Худой»), Миша Россовский. Живём в разных городах, но иногда вместе играем на джемах.
1,5 года назад к нам в Тель-Авив приехал Чернецкий. Вчетвером мы играли в клубе «Gagarin»: Миша, Андрюха, я и Чернецкий. В Израиле вообще все просто: клуб, как из 80-х, глухая, чисто «питерская» подворотня с какими-то ящиками в луже, пол из неструганных досок. Экзотика! Я взял себе кахон, мне очень нравится этот инструмент. Я в принципе мало играю на кахоне руками, в основном щётками. В общем, настроился спокойно поджазовать с хорошими музыкантами, но, когда Саша начал играть, я аж подпрыгнул. Такой напор, такая энергия, что меня чуть не снесло со сцены! За столько лет забыл, какой Саша даёт драйв. Смотрю, Андрюха там чёсу выдаёт, Миша на электро-скрипке «джетроталы» наяривает, аж струны дымятся! А всё потому, что Чернецкий на сцене, это – как машина!
После концерта поехали в кафе. Ночной Тель-Авив, запах моря, уличной еды и ещё чего-то, что невозможно определить химанализом. Мы с Саней не виделись много лет, мы же теперь – типа как беженцы с Украины. Сейчас, когда встречаешь человека «оттуда», то всегда его как-бы прощупываешь. Кто он теперь, на какой стороне? И тут я с облегчением понял, что Саша «наш». Мы начали болтать: «А ты помнишь? А этого видел? А это знаешь?». Через какое-то время понимаю, что люди, которые с нами сидят маленько начинают ревновать. Куча поклонников хочет подойти то с одной стороны, то с другой. А мы проболтали с Саней часа два без перерыва. Потом израильские друзья отвезли его на самолёт, и он улетел. А я поехал к себе на юг, в пустыню – в Беэр-Шеву. Неизвестно, когда теперь встретимся. Я тогда понял, что Саша за все эти годы стал ещё крепче. Он дал мне столько энергии! Пустота от эмиграции заполнилась тем, что я теперь знал, – на той стороне ещё остались друзья. Настоящие. Меня это поддержало. Жду, когда он ещё приедет. Поиграем ещё вместе, Бог даст.
Поездка на 6-й Ленинградский рок-фестиваль. Съёмки в фильме «Оно». Что для тебя было ценного, важного? Как для тебя открывалось то, что о вас узнают все большее количество людей? После песни «Россия» группа становится более известной, о ней начинают говорить. Ты – участник очень известной в Союзе группы. Твое мнение на этот счёт.
Очень легковесно в то время относился к популярности. Когда у тебя в первый раз берут автограф, ты этого вроде как не замечаешь, потому что суета, концерты, поездки и всё такое. Потом, через много лет понимаешь: «Да, в тот момент у меня ведь первый раз в жизни взяли автограф». А тогда, всё крутилось как какой-то взбесившийся спиннер. Время было очень спрессовано. Много работали, ездили по стране. Нам некогда было думать о популярности. Мы даже о ней не задумывались. Не знали о подпольных кассетах, магнитофонах на коммунальных кухнях, о тех, кто говорит о нас, пишет статьи для рок-н-рольного самиздата. Сейчас только понимаю, насколько всё это было серьёзно. Вот помню, девчонок красивых много вокруг всегда было. Это мне нравилось!
Наш продюсер и друг Игорь Сенькин как-то сказал, что мы – единственные пять человек среди его знакомых, которые никогда не слышали и не видели «ГПД» на сцене. И не знаем, как это воспринимается из зала. И правда, мы ведь слышим себя только в мониторы на сцене. А это – чисто технический звук. Мне, например, надо чтобы бас-гитара была слышна. А кто-то гитару громче накручивает. Звук на сцене в общем-то гадкий. А мы другого и не слышали.
Помнишь момент, когда группа «ГПД» переросла в «Разные Люди»?
Это был очень болезненный момент. Лично я выкарабкался тем, что сразу создал другую группу – «Тройка, Семёрка, Туз». Женя Обрывченко, Игорь Сенькин и я сделали совершенно новую группу. И я сразу сказал: «Это будет группа без гитаристов! Достали, блин!» И знаешь, я, наверное, гораздо лучше реализовался в ней как музыкант. Но всё-таки, из-за разрыва, у нас друг на друга была обида. Каждый из нас считал другого виноватым в развале. Я слышал, что в «Разных Людях» тоже были тёрки между собой, мы ведь в одном городе жили, в одной тусовке варились, всё друг про друга знали. Приход Чижа в «Разные Люди» тоже непросто прошёл. А мне, чтобы собрать свою группу, пришлось даже развалить другую: забрать вокалистку, клавишника и саксофониста. До сих пор их гитарист помнит это и говорит, что до конца жизни мне не простит. Но, это конечно не на полном серьёзе (я надеюсь).
Ну, в общем, мы создали новую группу «Тройка, Семёрка, Туз», и стали играть совершенно другую музыку. Потом на разных фестивалях встречались иногда уже в разных группах. Например, в Ленинграде в 1989-м на фестивале, на Елагином острове, играли в одном концерте, но в разных составах. Две половинки выступали в один день на одной сцене. Немного странно… Примерно, как на вечеринке неожиданно встретить бывшую. Ты – с новой женщиной, она – с новым мужчиной. И надо делать вид, что тебе всё равно, что вы чужие, невозмутимые и очень-очень вежливые. В общем, неприятный момент, когда группа распадается.
В песне «Буги-Харьков» «Тройка, Семёрка, Туз» упоминается Чижом. Вы ведь репетировали в общежитиях ХАИ?
Вначале репетировали в общежитии ХИСИ, а потом – возле сцены, в ХАИ. Там каморка музыкальная была, все там побывали, и «ГПД», и «37Т», и Захар Май, и Женя «Кошмар», Костик Костенко, покойный Коча, ну и много других.
Следил ли ты за творчеством Чернецкого перехода харьковского периода в петербургский?
Не следил, потому что ушёл на телевидение и делал свою программу, и ещё несколько не своих. После того, как «Тройка, Семёрка, Туз» развалилась, совсем ушёл из музыки. Понял, что это очень тяжело – держать группу вместе, переживать за неё… А потом, когда группа растекается, у всех претензии, все великие… Я ушёл из рок-музыки и перешёл в другой пласт культуры: работал в кино документалистом, потом создал свою фотостудию.
Много лет не видел Пашу, Сашу и Клима. Хотя Паша и Клим были в одном городе. Пару раз видели друг друга в Харькове, но так, мельком. Как-то стали далеки друг от друга. Только с Сашей был нормальный контакт. Через десяток лет в Судаке встретились. Я дружил с нашими харьковскими байкерами, и мы делали байк-шоу в Крыму. Я предложил президенту байк-клуба пригласить Чернецкого. Вот там и встретились спустя много лет.
Особенно не следил за его творчеством. Я и сейчас всё, что он поёт, скорее воспринимаю не как стихи, а как чистую энергию. Может быть, потому что я в поэзии – полный сундук. Не разбираюсь в поэзии, в политике, не могу оценить каких-то его мыслей… Но, знаешь, мне всегда нравилось, как Саша играет со словами. Кто-то скажет фразу, а Саша возьмёт перевернет её, слова изменит, и всем сразу смешно становится. У него отличное чувство юмора. Ну и к тому же, он как поэт играет смыслами. Всего 2-3 слова переставит, окончания изменит и смысл полностью меняется. Вообще, думаю Саня – настоящий большой поэт. Любимая песня из «ГПД» – «Цыганочка». Хотя, не помню чьи там слова, Санины, или Пашины? В ютубе как-то нашёл наше выступление с Ленинградского рок-фестиваля. Услышал её, и чуть со стула не упал! Это же так круто! Через много лет до меня дошло: какие слова, и как мощно исполнено! А колесо какое! Драйв!
Саша каждый раз предпринимал активный шаг до конца не понимая, что это может быть последний раз. Достаточно непонятно, как могла сложится история с его здоровьем. Как воспринималась история с его здоровьем в «ГПД»?
Когда он пришёл в группу, ходил с клюшечкой, медленно, и поворачивался всем туловищем. А у меня цирроз печени был, я тогда только бросил пить. Так мы с Сашей иногда на самолёте летели на гастроли, а остальные парни ехали на поезде. Я старался помогать Сане в дороге, всё-таки мотаться через всю страну почти каждую неделю, это и здоровому человеку тяжело. В общем, мы были такие себе – два пациента. Жалко, что в тексте смайлики нельзя ставить. Ты ведь понимаешь, когда я шучу?
Саша вначале был достаточно подвижен, а потом все хуже и хуже… И под конец, когда группа начала распадаться, он в Ленинграде впервые лёг в военный госпиталь на операцию. Тогда уже всем было не до музыки.
Я вот сейчас думаю: когда человеку 25, он не верит ни в смерть, ни во что самое плохое. В таком возрасте ты уверен, что это – временные трудности, что будешь жить вечно. Когда он лежал дома, он цеплялся за специальную штангу, чтобы просто сесть на кровати, при этом улыбался и шутил, так что всех веселил вокруг. Я бы, наверное, так не смог. Он – крепкий пацан. На самом деле, иметь такого друга, с которым столько связывает – большая удача в жизни.
Где ты рос и жил в Харькове?
Я с «Привокзалки». Такой босяцкий район. И у Сани, и Клима тоже босяцкий. Все росли в районах, где надо быть реальным пацаном. Особых условий воспитания не было. Все достаточно побитые жизнью, крепкие, и знали, где надо проявить характер. Можно сказать, Харьков нас воспитал. Это – наш любимый город. До сих пор переживаю из-за произошедшего в 2014-м. Никто из нас не ожидал такого. Мы с Сашей эту трагедию, думаю, чувствуем совершенно одинаково. Я попрощался с Харьковом навсегда, но и сейчас, с каждой его подворотней связано столько воспоминаний!
Конец 1980-х. Чем тебе запомнился Харьков? Чем мог он воспитать? Традиции, хохмы того времени?
Например, мы приехали в 1988-м на рок-фестиваль в Киеве «Альтернативе нету мира». Это как раз Саня его название так переиначил, на самом деле было: «Миру нет альтернативы». Приехало ещё 5 харьковских групп, представляющих абсолютно разную музыку. Если брать, например, питерскую музыку, то все группы в то время были похожи. Московские тоже. Это ведь устойчивые понятия – свердловский, московский, питерский рок. А Харьков всегда был уникальным городом – настолько разные по стилям группы, но все классные! На одном фестивале играли Дима Смирнов («Белые Крылья»), группа «Фабрика» (New wave), мы с «ГПД», и ещё кто-то. Харьков 80-х – музыкальная кузница. В то время это был не застывший рок (как, например, питерский или свердловский), а такая плавильня, где шли разные музыкальные потоки. Мы не соприкасались, не завидовали друг другу, много экспериментировали. Харьков на рок-фестивалях узнавали по разнообразию рок-групп. Это была эпоха «красной волны», всё крутилось вокруг рок-музыки. Вся страна этим жила. Потом эта эпоха ушла…
Что ты чаще вспоминаешь, когда думаешь о времени группы «ГПД»?
Наш самый первый концерт в Воронеже, когда я во время выступления пробил сольный барабан. Там просто пластик с одной стороны неравномерно натянут был. Всё можно заменить во время концерта, но, когда сольник не звучит… Нет главных долей. А какой рок-н-ролл без второй и четвёртой?! Как его заменить во время песни? Кое-как доиграли, а потом в комсомольской газете написали язвительный фельетон, что панковская группа из Харькова так отвязалась, что барабанщик попробивал все барабаны! Такой вот был первый концерт. Правда, публика в зале этого, кажется, просто не заметила, так все в это время орали и подпевали.
Ещё вспоминается история, когда мы уже завершали один из последних концертов с «ГПД». Нас тогда буквально рвали на части по приглашениям на концерты и рок-фестивали. Получалось, что в родном Харькове мы почти не выступали. Люди из Харькова ездили с нами по стране чтобы послушать нас в другом городе. И уже когда начались тёрки между собой в коллективе, наконец-то решили сыграть в большом зале ХАИ. Помню, что и аппаратура была плохо настроена, и сам я в тот раз играл плохо, и Паша не туда лепил, и мониторы отвратно скрипели, и Саня мимо нот поёт. И что меня поразило, – зал всё равно орёт: «Россию» давай!». Зал с ума сходит. Подумал: плохо играешь – они радуются, хорошо играешь – всё равно орут, хлопают, радуются. Зачем тогда стараемся? И вообще, зачем тогда всё? Настолько был высок градус популярности, что мы могли выйти, постоять на сцене и всё. Подумал, что мы что-то делаем не то, что-то нехорошее, так не должно быть. Потом понял, что на самом деле не мы изменились, а изменились люди в зале. Из темноты зала на нас смотрели уже другие люди. Они просто пришли на что-то «модное», просто покричать, повеселиться, пиво попить. Это был завершающий психологический момент. После этого я как будто сломался. Ну, и группа наша тоже сломалась…
Есть что-то о «ГПД» и Чернецком, что тебе очень запомнилось?
У нас каждые гастроли были – сплошной анекдот. Приехали как-то в Таллин. Играли там во дворце «Линнахолл» (это они так «Дворец Ленина» называют). Огромная махина, 4 концертных зала, с одной стороны каменная лестница прямо в Финский залив спускается. Нас поселили в гостиницу «Вира». Мы с Саней прилетели на самолёте, а пацаны на поезде приехали. На автобусе мы их встретили, погрузили инструменты, поехали на саунд-чек. Все голодные, не ели целый день. Мы с Сашей оставили кульки с едой на столе в гостинице и ушли. Думали, приедем – пожрём. Уже поздно вечером заходим в гостиницу, открываем двери, а там! Стая огромных чаек бродит по подоконникам, крик-гам, всё вокруг обосрано, и перья по воздуху летают. Они, гады, разорвали наши кульки с едой. Мясо, яйца и помидоры – всё на стенах номера. И на потолке кажется тоже было. Представь, чайки, это же огромные птицы! Мы реально испугались, ломанулись из номера. Таллин ведь – огромный приморский город. Приморский – главное слово. Просто кто-то из нас забыл закрыть окна в номере. Так голодные и легли спать, да ещё ждали пока это стадо чаек из номера выгонят.
Помнишь, когда Саша исполнил песню «Россия» впервые?
В те годы надоедало в каждой программе «Россию» играть. Делаешь, например, полгода новую программу, стараешься, а из зала всё равно орут: «Россию» давай!». Думаешь, – Да сколько можно? Это как у Шевчука, постоянно требуют песню «Осень» – тоже, наверное, надоедает. Сколько написал после неё, а люди «Осень» хотят. Наверное, с этим надо мириться. Это жизнь.
Впервые Саша исполнил «Россию», разумеется, на репетиции. Он пришёл с акустической гитарой, сыграл как обычную новую песню-заготовку для программы. Думали, как партию гитары построить, где там клавишам место, какой темп лучше, где делать акценты, паузы. Мы тогда совсем не думали, что она станет гимном времени. Никто не ожидал этого. По прошествии лет даже смысл песни стал другой. Я и сам не знаю теперь как мне её понимать. Наверное, так бывает только с гениальными текстами. Да и тема какая! Это вам не: «Ветром голову надуло. Ту-лу-ла».
Правдивая история, записанная со слов крёстного папы «Группы Продлённого Дня» художника Игоря Сенькина. О фарцовщиках с «балки», об эпохе 80-х и о пользе изучения иностранных языков.
ВЛАДИМИР КИРИЛИН: «ГУЛЬКА, ХУДОЖНИК И НЕЗНАЙКА» (рассказ написан по реальным событиям)
За окном шумели судьбоносные, героические, переломные 80-е. Годы неторопливого, утомительного «застоя» сменились суетливой «перестройкой». Весь советский народ тужился из последних сил, чтобы сделать решающий, отчаянный бросок к «светлому будущему», которое, по уверениям Партии, должно было вот-вот наступить, но почему-то, 70 лет никак не наступало. Заводы изо дня в день уныло производили никому не нужную продукцию для «закромов родины», зэки вкалывали в бесчисленных лагерях, цеховики втихаря делали свой первый трудовой миллион, а работники культуры пели алилуйу Великой Партии Трудящихся.
Кажется, в апреле 1985-го по телевизору прозвучали пламенные речи о борьбе с алкоголизмом и тунеядством, а народ недоумённо пожимал плечами и продолжал делать то, что только и умел, что делали сотни поколений далёких предков – пить и воровать.
В кинотеатрах шли редкие импортные фильмы с Челентано и Жаном Марэ, а вся женская половина необъятной страны озаботилась судьбой блистательной французской проститутки Анжелики. Подсмотреть, как там живёт «заграница» можно было только по телевизору в передаче «Клуб кинопутешествий», или в репортажах политических обозревателей Зорина и Боровика, каждый из которых начинался словами: «Америка – страна контрастов…»; или «Бразилия – страна контрастов…»; или «Австралия – страна контрастов»… Казалось, что именно «контрастность» составляет главную отличительную черту всего остального мира за железной перегородкой.
Одним из немногих островков относительной свободы в городе была так называемая «балка» – диковатое и весёлое сборище торговцев импортными грампластинками. Вечно преследуемые КГБ и милицией за распространение буржуазной идеологической заразы и спекуляцию, возле центрального фонтана слонялись стильные молодые парни с яркими кульками, или дипломатами. В них находились настоящие сокровища в виде запакованных в целофан импортных дисков! Именно «с балки» мы – лабухи, получали своё первое музыкальное образование. именно оттуда в нашу душу проникали настоящие, действительно вечные ценности: «Дип Пёпл», «Цепелин», «Юрайа Хип», «Кисс» и многие, многие другие…
Великие музыканты знаменитых рок-групп, которые сформировали эстетику нашего поколения, стали в то время для нас не просто кумирами. А даже как бы полу-реальными существами, и жили в том запредельном мире, в котором никогда не сможем побывать. До них нельзя дотронуться, их нельзя увидеть, кроме как на обложке дисков, или заграничных журналов. Они просто БЫЛИ и всё! Нам вполне хватало их музыки. Впрочем, наши ежедневные заботы, по большей части, касались вещей более реальных и прозаических.
Ребята, крутившиеся на городской Балке, удачно совмещали удовлетворение своих прогрессивных музыкальных вкусов со вполне прибыльным бизнесом.
В пёстрой толпе «балочников» не спеша прогуливались Художник и Гулька. Часто они приходили туда с пустыми руками – пошататься по балке, на людей посмотреть и себя показать. Художник и Гулька были большими акулами этого бизнеса и работали только по-крупному. Сначала они проводили то, что сейчас называют маркетингом, или исследованием рынка. Чего только не было на этом ярком музыкальном базаре! Неунывающие «Deep Purple» и андеграундные «Pavlovs Dog», неловленный Zappa и экзотический «Edgar Broughton Bend», попсовый Fausto Papetti и модные «Scorpions», слащавые «Bee Gees», беспроигрышные «Pink Floyd» и «Yes»… Ну, и конечно же, группа, пользующаяся в городе постоянным спросом – нестареющие «Urian Heep». Вот с ней-то у Гульки и Художника возникли небольшие проблемы.
Вернее, с группой как раз всё было в порядке, а проблема касалась будущей партии пластинок «Urian Heep» из Югославии, которую два меломана должны вскоре получить и реализовать на Балке. В то время, единственным открытым каналом через «железный занавес» была, как не странно, советская почтовая служба. Бизнесмены от музыки отсылали по почте безобидную посылку, доверху набитую украинскими вышиванками, матрёшками, рушниками и командирскими часами на 17-ти искусственных рубинах. А в обратную сторону, от надёжного резидента, мчалась толстая бандероль, облепленная импортными штемпелями и разноцветными наклейками, в ярком карнавале которых почти терялся серенький штемпель «почта СССР». Бандероль содержала несколько десятков долгожданных грампластинок, реализация которых давала коммерсантам чистую прибыль, часто в несколько раз перекрывающую высшее по тем временам экономическое мерило – «генеральскую зарплату».
Сидя в мастерской Художника, Гулька сосредоточено шевелил полными губами над письмом из Югославии. На столе стояла начатая бутылка водки. Хорватский диалект давался приятелям довольно просто – слова, сильно напоминающие українську мову, были написаны латиницей, и смысл текста был идеально прозрачным.
– «Ну, чувак, это же просто класс!» – Гулька удовлетворённо откинулся на спинку дивана. Они готовы выслать нам 50 бундесовых альбомов «Urian Heep», или 100 аналогичных юговских дисков. «По-моему, неплохой гешефт, а?» – потёр он пухлые ладошки и взял налитый Художником стакан.
– «Класс! Часть, конечно, стырят на почте, но, если даже дойдёт половина, всё равно будем при бабках», – Художник разделял радость товарища и предчувствовал крупный навар.
Коммерсанты выпили водки и стали аппетитно закусывать хлебом с кабачковой икрой. Круглое лицо Гульки раскраснелось от удовольствия и стало ещё круглее, а мефистофельский профиль Художника, напротив, заострился до неприличия и стал похож на физиономию Буратино, пытающегося достать носом до подбородка.
– «Я только не совсем понял, что им нужно отослать. Тут написано, что они хотели бы получить от нас какие-то «фармерки». Да ещё желательно в комплекте: «фармерку» плюс «фармерки» в количестве 10 штук».
– «А что такое «фармерки», или «фармерка»?» – добродушно спросил Художник,
сосредоточенно вытирая капельку кабачковой икры с длинного носа.
Гулька перестал жевать и уставился на друга:
– «Ты же говорил, что знаешь югославский язык. А я ещё спросил, – чего ж ты сам не читаешь? А ты тогда сказал, что хочешь меня проверить…».
– «Да что тут знать!» – возмутился Художник. Я тебе сейчас всё письмо без словаря переведу!
– «Не-е-е-т, чувак, ты конечно всё переведёшь, особенно после того, как я его три раза вслух прочитал. Но что такое эти проклятые «фармерки»?
– «Да не знаю я никаких фармерок-хуерок!» – возмутился Художник. – «Нет такого слова, понимаешь? Нет такого слова в хорватском языке. И в сербском языке нет! И в монгольском нет, и даже во вьетнамском!».
– «А-а-а, так ты ещё и вьетнамский знаешь…» – задумчиво прогундосил Гулька, уже смекнувший, что на пути их сделки выросло неожиданное препятствие.
В ход пошли все найденные словари иностранных языков, снятые с книжных полок в мастерской Художника. Однако, в тот вечер «загадка века» осталась неразгаданной. Особенно долго друзья задержались на самоучителе иврита, чему способствовала взятая в магазине вторая бутылка водки. Художник долго пытался произнести похожую на заклинание фразу: «Ани царих льхазмин т’руфа, глулот, авака, машке-т’руфа ве типот». И хотя ничего похожего на искомое слово в ней не содержалось, оба полиглота удовлетворённо обнаружили, что окажись они каким-то чудом в тель-авивской аптеке, то смогут объяснить продавцу на иврите, что им: «… нужно заказать лекарство, пилюли, порошки, микстуру и капли».
Последним на стол лёг Карманный словарь атеиста. К сожалению, наиболее близкими к загадочным «фармеркам» оказались слова «фетишизм» и «фидеизм». Особенно приятно было узнать, что «фидеизм – есть утончённая форма идеализма, которая используется для ухищрённой защиты поповщины». Оба приятеля согласились с ленинским определением. На том и порешили, договорившись назавтра проконсультироваться у каких ни будь специалистов.
Но, ни завтра, ни послезавтра тайна загадочных «фармерок» так и не была раскрыта. Ситуация начинала напоминать известную историю, описанную Станиславом Лемом. Разница была в том, что лемовские «сипульки» будоражили всего лишь любопытство главного героя, а нашим друзьям предстояло в кратчайшие сроки отослать ответ своим югославским партнёрам. Иначе «сделка века» могла не состояться.
После долгих сомнений и споров письмо было отправлено. В нём Гулька и Художник самоуверенно убеждали югославских товарищей, что располагают практически неограниченным запасом «сипулек»…, то есть «ФАРМЕРОК» и готовы совершить сделку в кратчайшие сроки. По их словам выходило, что количество «фармерок», имеющихся в их распоряжении, едва ли не превосходит весь стратегический запас Советского Союза в этой области промышленности («и сельского хозяйства» – на всякий случай приписали они).
Засомневавшегося Гульку, который, старательно высунув язык писал ответ, подбадривал слегка выпивший Художник:
– «Да ты пиши, пиши! Что мы каких-то там «фармерок» не достанем? Весь город перевернём, а достанем!»
– «Достать-то может быть достанем, вот только узнать бы, что это такое?» – возражал Гулька.
Когда письмо было отправлено, друзья попробовали совершить решающий мозговой штурм и вырвать у мироздания одну из его величайших тайн. Предположение Гульки, что слово «фармерки» находится в родстве со словами: недомерки, водомерки и посудомойки, было отвергнуто, как несостоятельное.
– «Скорее уж это что-то близкое к фанеркам и фланелькам», – заявил Художник. – «Мне, например, слышится в этом слове что-то «деревообрабатывающее».
– «Правильно, правильно, у них ведь там лесов мало, вот они и просят присылать им фанеру», – мрачно пошутил товарищ. В эту фанеру они упакуют наш «Urian Heep» и вышлют с доплатой.
Получалась какая-то ерунда – слово «фармерки» просто не поддавалось расшифровке. Художник и Гулька считали себя большими специалистами в иностранных языках, хотя, сказать по правде, оба почерпнули своё образование в основном из переводов со словарём английских названий альбомов любимых рок-групп. Приятели морщили лбы и пыхтели над загадочным словом уже несколько дней.
Ближе к вечеру на пороге мастерской появился Незнайка. В отличие от Гульки и Художника, которые получили свои прозвища: один от собственной фамилии (Гулько), а другой по роду занятий, незнайкина кличка связана с его чертой характера и любимым выражением. В критические моменты и в минуты наивысшего душевного подъёма он артистично всплескивал руками и, оглядывая всех вокруг выпученными глазами, восклицал: «Ну я не знаю!!!». Эта фраза была у Незнайки наивысшим проявлением восторга, возмущения, или удивления.
Незнайка так же участвовал в балочном бизнесе, но специализировался в основном на дорогих комплектах «все альбомы «The Beatles» в одной коробке», уходивших по баснословной цене 900 рублей, а также по группам для гурманов, типа «Wether Riport».
Гулька и Художник попытались ненавязчиво выпытать у Незнайки тайну «главного слова». Художник небрежно показал ему письмо югославского резидента и, как бы невзначай, спросил, что Незнайка думает об их предстоящей сделке. Пока он, медленно шевеля губами, читал письмо, друзья хитро переглядывались, предчувствуя приближение разгадки. Гулька заёрзал от нетерпения на диване, а Художник даже привстал над табуретом и стал зачем-то суетливо переставлять на столе стаканы, словно играл в шашки.
Отложив в сторону листок на хорватском, Незнайка прикинул в уме какие-то цифры и сказал: – «А что, нормальная операция. Получается, что фармерки уходят за 200 рублей, но, если хотите, могу у вас по 250 все забрать…».
После долгой паузы, во время которой Незнайка смущённо заулыбался, так как не понял реакции на своё (как ему показалось, выгодное предложение), два друга внезапно поскучнели и одновременно плюхнулись на свои места.
– «Знаешь, Незнайка, ты, наверное, иди, потому что нам скоро по делам отваливать надо. И вообще, – давай завтра поговорим». Художник стал подталкивать растерянного приятеля к дверям.
– А что я такого сказал?» – заупрямился тот. – «Вам больше никто не даст», – он с возмущением распахнул двери. – «Ну и чёрт с вами, сами потом прибежите! Только я тогда уже по 200 не возьму!».
Остаток вечера был испорчен, и из освещённого окна на втором этаже старенького особняка, где располагалась мастерская Художника, до полуночи разносились завывания элитарного, но ужасно пессимистичного Питера Хеммела, заунывно певшего о своём вандерграф-генераторе. Гулька и Художник решили напиться, что и было проделано в кратчайшие сроки. Через несколько дней им предстояло купить, а потом отослать в Югославию первую партию «фармерок».
Короткая справка: фармерка (от англ. «farm» – ферма), так в Югославии называют джинсовую куртку. Соответственно, фармерки – джинсы. Говоря «фармерки», югославские коммерсанты подразумевают джинсы исключительно 3-х ведущих фирм: «Lee Cooper», «Levi’s», «Wrengler».
Послушать это и другие интервью в аудио-формате можно, перейдя по ссылке:
http://www.chernets.info/?page_id=1347
или с помощью QR-кода:
